Алексей Притуляк - В двух шагах от солнца [Сборник]

Оно горит слишком быстро, чтобы согреть мои озябшие пальцы. Не говоря уж о прочем. Частица её души, преданная сожжению, вернётся ли к той, что когда‑нибудь напишет мне снова?..

Ничего, ничего… Завтра или в минувшем апреле я возьму билет до бухты Провидения. Там мне будет тепло.

С тех пор как в твоей голове выросла орхидея, я потеряла покой. Меня не покидает мысль, правильно ли я за ней ухаживаю. Мне неизвестно, как следует поливать и подкармливать это растение — я не цветовод. А ещё я боюсь, что его тонкий стебель однажды не выдержит напора ветра и переломится. Его корневая система, как мне кажется, тоже недостаточно хорошо утвердилась в твоей голове.

Так же меня беспокоят вредители и возможное влияние твоих не всегда весёлых дум на благополучие цветка. Я не знаю, питается ли он твоей артериальной кровью или же мыслями. Во всяком случае, он очень красив и свеж. Не то что я.

Правда, мне неприятно видеть, как твоё растение ловит мух. Когда я вижу, как жадно смыкаются влажные лепестки вокруг несчастного насекомого, мне становится немного не по себе. И тогда я сама кажусь себе такой же мухой, которая однажды попалась в твою ловушку. И с тех пор не может выбраться. А может быть, ты уже переварил меня, и от меня остался лишь мёртвый кожух из мыслей и страхов…

Ещё меня пугает подступающая осень, за которой непременно последует зима. Мало того, что ты не сможешь носить головной убор и неизбежно простудишься, так ещё и цветок наверняка захиреет и погибнет от холода. Ведь он так беззащитен, несмотря на то, что ты его очевидно любишь! Похоже, даже больше, чем меня.

Когда я говорю тебе об этом, ты только улыбаешься и вздыхаешь. Когда ты так вздыхаешь и смотришь на меня грустными глазами, мне кажется, что ты считаешь меня ненормальной. Это очень обидно. Тем более, что я никогда не давала тебе повода так думать.

Но я по — прежнему люблю тебя, мой милый. Прости, что я не могу больше ухаживать за тобой и твоим цветком так, как вы того достойны. Что делать, мне нельзя совершать множества движений, и вообще — нужно больше лежать. Потому что мушки, которых я выращиваю в своей голове, очень пугливы и нервны. При резком движении головой затычка может выпасть, и они разлетятся. Тогда мне нечем будет подкармливать осенью твой цветок, и он погибнет. Я не могу этого допустить! Я слишком люблю его.

Не спрашивай меня, куда я дела ключ от погреба. Это неважно. Я не могу допустить, чтобы ты выходил на улицу в подступающие холода. Нам нужно только дожить до весны, мой хороший. Единственное, чего я опасаюсь, — это то, что в погребе, без настоящего дневного света, твой цветок потеряет свою красоту. Уповаю лишь на две дополнительные лампы, которые я туда провела.

Ничего, любимый, ничего, всё у нас будет хорошо. Нам бы только дожить до весны. А в мае я пересажу тебя в грунт, в палисадник. Рядом с клумбой мамы.

…

— Почему всё так?

Я не знаю, почему. Быть может, я сумасшедший, потерявшийся в лабиринте извилин собственного мозга. Я и вправду — не знаю.

Твои стеклянные поцелуи разбиваются о моё тело и рассыпаются по коже солёными брызгами. Твоё осторожное дыхание становится ветром, который сбивает с ног моё мироздание. Моё сердце подрагивает и трепещет кровавой каплей на острие ножа, что называется вечностью. Мирабелла! Тебя зовут Мирабелла, я знаю. Мария — это было бы слишком приземлённо для тебя.

— Ма — ша. Я всего лишь Маша, миленький.

Где‑то, в другом измерении пространства и времени, это уже было. Была эта простыня с казённой биркой чёрными цифрами; был этот запах давно не крашенных стен, смешанный с ароматом духов 'Coriandre'; были поцелуи, горькие, как прощальное письмо. И опадающий листьями вечер за окном. Ты помнишь?

— Всё когда‑нибудь уже было.

Всё когда‑нибудь уже было. Даже то, чего никогда не было. И ты была, и я. И вместе мы тоже были. Скажи, были?

— Мы и сейчас вместе.

Ты моё дежавю, Мирабелла. Мы вместе, но мы — порознь. Иногда мне кажется, что было бы лучше наоборот. А иногда я вообще не знаю, что лучше.

Не говори ничего! Просто дыши мне в щеку, мне это нравится.

Я помню, помню! Да, был ветер тогда — такой ветер, что жёлтые листья стучали в окно как костяшки пальцев. Давно не крашенные стены пахли временем и пустотой. И бирка на простыне. Мы смеялись над ней, ты складывала цифры. И так радовалась, когда номер оказался счастливым! Я помню… Ты любила меня.

— Я и сейчас тебя люблю.

Ты моё жамевю, Мирабелла. Я хочу, чтобы ты была моим жамевю. Чтобы не было прошлого. Той гостиницы, аллеи, кафе на набережной, чёрных цифр на белой простыне. Девять, два, шесть, ноль, восемь, девять. Видишь, я до сих пор помню. Они преследуют нас! Зачем? Что мы им сделали?! Мы всего лишь два человека, потерявшиеся в бесконечности причин и следствий.

Будь моим жамевю, Мирабелла? Давай хотя бы сделаем вид, что ничего не было.

— Но всё было! Я не позволю тебе забыть!

Мне тревожно. Почему мне так тревожно? Хочешь, я почитаю тебе стихи?.. Нет, не буду! А то ты опять расчувствуешься и станешь плакать.

Помнишь, там, в номере, мы мечтали о нашем будущем?.. Как глупы мы были, правда? Теперь‑то я стал умным и мечтаю только о прошлом. Прошлое — это то, чего жизнь у тебя уже никогда не отнимет. Давай помечтаем о прошлом?

— Я не умею. Или разучилась.

Жаль. В далёкой стране, куда поезда не ходят, и только ветер доносит мой одинокий крик… Я как тот мальчик из далёкой страны — всё о чём‑нибудь сожалею. Кричу, а никто не слышит.

— Сашенька…

И хорошо, что не слышат. Давай разговаривать молча? Глазами. Руками. Мыслями. Слова так тяжеловесны! Подожди, вот сейчас я выну из головы эту пакость и мы поговорим…

— Не уходи. Пожалуйста, не уходи, Сашенька! Я больше не могу, я устала!.. Не уходи, а?

Да куда же я уйду от своего прошлого! От своего дежавю — жамевю. Оно сидит во мне. Сидит тихо, как мышка. И только грызёт, грызёт, грызёт…

Куда ж я уйду… От кого? Нельзя выйти из пустоты — не на что опереться. Архимеду тоже нужна была точка опоры. Дурень… Хотел сдвинуть землю. Да кто бы ему позволил!

Я тоже хотел. Ты обещала помочь…

А потом бросила меня.

— Я не бросала тебя, мой хороший. Я никогда…

Уехала на автобусе, по жёлтым листьям. Твоё лицо в окне — последнее, что я видел. И только запах бензинового перегара долго ещё стоял в носу… Я только не понимаю — почему. Почему ты меня оставила? И теперь приходишь, чтобы мучить меня… У меня голова болит. Больно‑то как! Это всё дурацкая сосулька в голове не хочет растаять…

— Нажать на кнопку?

Что?.. А, да, жми, наверное, пора… Нет! К чёрту кнопку! Я хочу тебя! Мирабелла, сладкая моя! Жамевю! Жётэм! Иди ко мне! Ещё раз, один только раз, последний, как прежде, как тогда… Совокупимся воедино! На ковре из жёлтых листьев, в платьице… Не то… Подожди… Девять, два, шесть, ноль…

Проклятая сосулька! Как больно‑то, а! Мирабелла!.. Тише, тише, не брыкайся…

О грудь лилейная твоя, о эта сладость губ медовых!.. Мирабелла…

Чья‑то могучая рука хватает меня за волосы. Ещё другие руки обхватывают за пояс, отрывают, поднимают, переворачивают.

Ах ты дрянь, дрянь, ты таки нажала на кнопку!

— Сашенька…

Их трое, в белом. Один — Парфёнов, бывший борец. Вся жизнь борьба, а, Парфёнов?

Двух других не знаю. Но тоже сильны. Сноровисты. Пеленают быстро. Сноровисты, сноровисты — пеленают быстро — быстро… Парфёнов, вынь сосульку, а? Не могу больше!

Один из двух других обнимает тебя за плечи — слишком вольно, слишком трогательно — достаточно близко для того, чтобы быть убитым сегодня же ночью! Нельзя безнаказанно обнимать моё жамевю!

Ты покорно выходишь рядом с ним из палаты в коридор. А я остаюсь.

И, вдавленный в пол, в этот ненавистный линолеум, в цвет опавших листьев, я кричу тебе вслед.

Не мигают! Слезятся от ветра! Безнадежные! Карие вишни! Возвращаться — плохая примета! Ты меня никогда!..

Аллея уходит в дрожащий туман.

Нет, это не тот туман — густой, молочно — белый, тяжелый; это не дымка — легкая, полупрозрачная, тонкая. Это — дрожащая субстанция, совершенно особенная, холодная, липкая и обволакивающая. Со странным запахом прошлогодней осени. Прошлых надежд. Недавних радостей. Сегодняшней смерти…

Нет — нет, не надо о смерти!

Я еще не умер!..

Ведь я еще не умер?..

Я лежу на влажном от тумана холодном асфальте. Возле черной трещины, рассекающий дорожку, по которой давно уже никто не ходил. Я вижу эту трещину очень отчетливо, потому что она — вот, совсем рядом с моим лицом. Она — как черта, отделяющая мое "сейчас" от "вчера". Граница, пролегшая между верой и безысходностью. Бездна, разделяющая жизнь и смерть.